|
Он проснулся в холодном
поту и, просыпаясь, всё ещё кричал: отчаянный вопль, разрывавший
его голову и горло во сне, перешёл в явь. Потом он умолк, резко,
как умирающий, агонию которого прерывал милосердный кинжал друга.
Дым, мятущиеся тени и крик, крик - и,
о боже, сколько крови...
Он сильно вздрогнул, прижал ладони к
глазам, скрестив пальцы на мокром от пота лбу. Какой ужасный сон.
Не просто ужасный - чудовищный, отвратительный, почти преступный.
Честные люди не имеют права видеть подобные сны.
Он сел, подтянув колени к груди и прижавшись
к ним, словно к щиту. Кровь текла по жёлтым глиняным стенам, откуда-то
с потолка; он боялся думать об этом, но совершенно точно знал
- на верхнем этаже крови столько, что она просачивается сквозь
неплотно прилаженные доски и заливает потолок в комнате снизу.
"Это сон, - машинально сказал он, сам
не зная, вслух или мысленно. - Это всего лишь сон. Только сон".
Эта простая мысль принесла ему неожиданное
облегчение. Он поднял голову, выпрямился, потом встал. Его слегка
пошатывало - неудивительно, учитывая, сколько он выпил. О вчерашнем
вечере у него сохранились весьма смутные воспоминания. Кажется,
он познакомился в кабаке с парочкой весёлых ребят, имевших там
бессрочный кредит - со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Чем закончилась эта попойка и как ему удалось добраться до комнаты,
он не помнил.
Зато все детали сна словно намертво
впечатались в его память. Они были такими явственными, такими
живыми, что ему хотелось плакать от отчаяния. Запах дыма, блеск
клинка, несущийся сквозь горячий от пламени пожара воздух сжатый
кулак (чей?), другой кулак - на этот раз с окровавленным кастетом
на судорожно стиснутых пальцах, звон металла, глухой стук падающих
тел и короткий всплеск, когда они приземляются в лужу крови...
И крики, крики. Крики.
Он подошёл к окну, распахнул ставни.
Сгущались сумерки: похоже, он проспал часов четырнадцать. Все
суставы ломило, очень хотелось пить. Он обернулся, окинул взглядом
комнату и, заметив стоящий на столе кувшин, взбодрился. Быстро
подойдя к столу, схватил кувшин обеими руками, запрокинул голову
и плеснул жидкость в жадно раскрытый рот. Это оказалось слабенькое
вино, на вкус просто ужасное, но для похмелья - в самый раз.
Напившись, он вылил немного жидкости
на ладонь, зажмурился и быстро протёр воспалённые веки. Когда
он надавил на глазные яблоки, по чёрной пелене, застилавшей взгляд,
покатились багряные шары, быстро расплываясь и теряя форму. Они
до того походили на пятна крови из его сна, что он снова вздрогнул.
Тут же в памяти всплыли новые детали, за миг до этого передёрнутые
мутной дымкой: отсечённая мужская рука с поломанными ногтями,
всё ещё судорожно сжимающая косу; невыносимо высокий женский визг,
с ошеломляющей скоростью слетающей ниже, ниже - и переходящий
в хрип; рот маленькой девочки, кажущийся в полумраке беззубой
пастью старухи, раскрывающийся для крика, но не исторгающий его,
потому что на крик уже нет сил.
"Как странно", - хмуро подумал он, снова
отхлёбывая из кувшина. Подобные сны часто мучили его во время
войны и после неё, но вот уже почти десять лет он не вспоминал
ни о чём подобном. Кроме того... кроме того, в тех, давних снах
он никогда не видел себя-убийцу - только себя-беспомощного-неспособного-помочь,
что было ещё хуже. Во всяком случае, так тогда ему казалось.
А в этих снах всё было иначе. Он знал,
что кулак с окровавленным кастетом - его кулак, что отсечённая
рука отрублена им, что это он насилует девочку со ртом старухи.
Что это он зажёг пламя, отбрасывающее тени на сочащийся кровью
потолок.
Да, на войне это было. Все так и было.
Но он не мучился угрызениями совести. Все тогда так поступали,
и никто не искал виноватых. Но в этом сне он не просто был убийцей
- он чувствовал себя убийцей, и это причиняло боль, которая на
войне была ему неведома. Тогда тоже стоял май, но он был очень
другим: днём было невыносимо жарко, и не только от пожаров, ночью
тепло и душно. А нынешний - март, а не май, только без капели.
А ночвами так же холодно.
Что ж. Память - штука привередливая.
Иногда выкидывает фокусы вроде этого, будто и не десять лет прошло,
а десять часов. Бывает. Но эта кровь... И эти крики. Запах гари
и примитивного, первобытного страха.
Он тряхнул головой, наконец взяв себя
в руки. Это ведь только сон. Пусть и кошмарный.
Он подошёл к стулу, на котором лежали
его меч и плащ. Остальную одежду он не снимал - так и уснул, прямо
в куртке и сапогах. Он накинул плащ на плечо. Ткань у ворота затвердела
- должно быть, он упал и вымазался в грязи… в других местах плащ
тоже был сухим и шершавым, как кора. Он подпоясался мечом и рассеяно
потёр пятно у ворота, соскабливая грязь. Тёмный порошок беззвучно
осел на пальцы, забившись под ногти. Он слегка поморщился, вздохнул
и вышел из комнаты.
В коридоре было светлее, и он сразу
заметил узкую лестницу, ведущую вниз. Подошёл к ступеням, положил
ладонь на шаткие деревянные перила. Пальцы попали в косую полосу
света, и он застыл на верхней ступеньке, не в силах шевельнуться.
Пыль на руке была не чёрной и не коричневой.
Она была красной.
Он медленно убрал руку с перил. Где
он мог пораниться?.. И когда? Ему не хотелось думать о том, что
эта кровь принадлежала не ему.
Он скользнул взглядом вниз и чуть не
вздрогнул, увидев у лестницы пожилого мужчину в кожаном переднике,
неотрывно смотревшего на него белёсыми водянистыми глазами.
"Трактирщик", - подумал он и, небрежным
жестом сунув выпачканные пальцы за пояс, неторопливо спустился
вниз.
Как спалось вашей милости? - заискивающе
осведомился трактирщик.
Он сделал нетерпеливый жест кистью свободной
руки, злобно бросил:
- Отвратительно. Водки мне, живо.
- Сию минуту.
Несмотря на отнюдь не ранний час, зал
был пуст, и это было немного странно: обычно в таких заведениях
к вечеру собираются целые толпы подвыпивших крестьян.
Он сел за липкий от грязи стол, недоумевая,
почему это место кажется ему совершенно незнакомым.
Трактирщик, на редкость проворный и
исполнительный, поставил перед ним кувшин, полный красной жидкости
с едким запахом. Он прикрыл глаза, думая о...
...солёной, солёной алой крови!..
...том, что, учитывая вчерашнее, смородиновую
водку нельзя, пожалуй, назвать оптимальным выбором, и внезапно
рассердился на себя за такое легкомыслие.
- А где мои вчерашние собутыльники?
- несколько более нервно, чем предполагала незначительность вопроса,
поинтересовался он. - Уже уехали?
Трактирщик, семенивший к стойке, порывисто
обернулся.
- Сударь? - переспросил он. - Ваша милость
намедни изволили ужинать одни.
- То есть?.. Что ты несёшь, шельма,
со мной же были трое ребят...
- Простите великодушно, - очень медленно
перебил трактирщик, поворачиваясь к столу, - но ваша милость приехали
вчера часов эдак в пять утра, уже, с вашего позволения, довольно
крепко выпимши, потребовали, как и давеча, водки, да ещё хлеба
с ветчиной, а потом спать отправились. Никаких собутыльников,
сударь, не было.
Он поднял трясущуюся руку, сжал ручку
кувшина. Хотел поднести к губам и побоялся, что не сможет.
Он уже начал понимать.
- Что ещё угодно? - спросил трактирщик,
буравя его белыми глазами, тоже начинавшими понимать, но пока
не осмеливавшимися верить.
- Ничего... Хотя постой. Почему народу
нет? - резко спросил он.
Трактирщик пожевал плоские губы, ответил
почти зло:
- Нет - и нет, ваша милость.
- Где все? Что-то… стряслось?
Кровь, капающая с потолка; запах гари
и пылающей плоти; крики!.. Всё как тогда, в мае, ночью; тёплой
майской ночью.
Но это всего лишь сон! Это был только
сон.
Трактирщик повернулся всем телом к столу,
грузно опёрся о него ладонями.
- Беда стряслась, ваша милость. В соседнем
селе. Пили в тамошней таверне четверо господ, а потом, видать,
самогон им в головы ударил. Натворили дел... Бед натворили, чего
уж тут. Ну, троих-то зарубили, а один, зачинщик самый, сбежал.
Наши все там теперь. Сёла-то близко: у кого невеста там была,
у кого друг...
- Была? - хрипло переспросил он. - Была?
Трактирщик наклонился ниже; его седые
патлатые волосы почти касались поверхности стола, белёсые глаза
неотрывно смотрели перед собой.
- Я что, ваша милость, я-то тут ни при
чём, и родом-то не отсюда, нездешний, и там у меня никого не было,
а вот у жены моей сестра там была, она и...
- Что сделали эти четверо?
- Ну, что… Село-то - всего-ничего, десять
хат. Да и спали все уже... А господа буйные, на руку горячие…
Трактирщик моргнул, выпрямился и внезапно
улыбнулся.
- Пятнышко-то с пальчиков оботрите,
- весело сказал он и повторил: - Горе, да, но у меня там никого
не было.
Он взглянул на свои побагровевшие пальцы,
всё ещё судорожно сжимающие рукоятку кувшина. Разжал их. Посмотрел
на трактирщика. Тот уже не улыбался, а его глаза были теперь не
белёсыми, а чёрными.
Какой ужасный сон. Какая холодная майская
ночь. Какая тёплая майская ночь. Как давно закончилась война.
И какой ужасный сон. Какой реальный сон. Сон, в котором он наконец
осознал, что он - убийца. Такой тёплой майской ночью. Такой холодной.
Майской. Ночью.
"Они их убили, да? Они их всех убили?"
- рвалось из его горла.
- Слышь, пятнышко оботри, - тихо сказал
трактирщик и пошёл к стойке.
Он встал. Его больше не шатало. Но в
груди что-то давило. Не очень сильно, но ощутимо.
Он вышел из зала в прихожую, направился
к конюшням. Jтыскал своего жеребца, принялся седлать. Он не спешил.
Торопиться ему больше было некуда.
Десять лет, как десять часов, думал
он.
Ему-то казалось, что всё позади. Но
всё изменилось, так изменилось. Майские ночи стали такими холодными...
А кровь по-прежнему капает с потолка
в беззубый рот мёртвой девочки, убийца которой не знает, что он
- убийца.
Нет. Ничего не изменилось.
Он закончил седлать коня. Прислушался.
Услышал топот ног, приглушённые возгласы, звяканье кос и топоров
и чьё-то настойчивое шиканье. Всё это приближалось и было уже
совсем рядом.
Он вывел коня из стойла, потом со двора.
За воротами расстилалась степь.
Он снова прислушался, силясь распознать
в нарастающем гуле голос трактирщика, грустно улыбнулся.
Возгласы перешли в крики, крики - в
рёв.
Он вскочил в седло, вдел ноги в стремена,
пустил коня шагом. Холодный ночной ветер шевелил волосы над его
лбом. смотреть
другие рассказы этого автора... |
